Некоторые особенности японского образа мышления - Накамура Хадзимэ

Перевод с английского С. Скрипниченко, М.С. Рябовой и А.В. Пантелеевой под ред. Н.Н. Трубниковой и Ильи Оказова. См.: Nakamura Hajime. Some Features of the Japanese Way of Thinking // Monumenta Nipponica, vol. 14, No 3/4 (Oct.1958 — Jan. 1959), p. 277-318.


В нашей более ранней работе[1] мы пытались проанализировать такую характерную для японца особенность мышления, как абсолютную преданность лидеру. Хотя это эссе и не носило характера исчерпывающего исследования, оно открывало путь к более глубокому пониманию того огромного влияния на японцев, которое в прошлом оказывали и продолжают в настоящем оказывать лидеры, особенно религиозные. Фигура кё:со (教祖, основателя или основательницы) современных религиозных движений — это пример той притягательности для масс, которую способны иметь некоторые типы людей.
В настоящей работе обсуждаются еще три черты японского характера. Взятые вместе, эти три особенности — а именно, натуралистическое мировоззрение, дух толерантности и некритическое усвоение чуждых культурных элементов — помогут нам объяснить почти завершенную секуляризацию религии в Японии.


Натуралистический взгляд на жизнь

читать дальшеГоворя в целом, японцы склонны к исканию абсолюта внутри мира явлений. А среди воспринимаемых вещей наиболее близкой человеку оказывается его человеческая природа. Поэтому японцы склонны чрезвычайно высоко оценивать естественные человеческие побуждения.
Именно поскольку японцы принимают внешнюю по отношению к ним и объективную природу такой, какая она есть, постольку они склонны принимать естественные человеческие желания и чувства, какими они есть, и не пытаются их подавлять.
Излюбленной темой древней поэзии является любовь. В Японии любовь была чувственной и чрезвычайно свободной. Для древних японцев истинным смыслом жизни было пребывание в любви. Они открыто выражали свои чувства без всяких ограничений, налагаемых со стороны. Такое положение дел позже менялось в разные эпохи и в разных слоях общества, но, тем не менее, сохранилось как достаточно характерное свойство японцев. По этой причине классические собрания японских стихотворений изобилуют любовной лирикой, и великий ученый-гуманитарий Мотоори Норинага (本居宣長 видел в этом различие между японской и китайской поэзией. Он писал: «То, что в “Книге песен” (詩経, «Ши-цзин») мало любовной поэзии, говорит нам о нравах людей этой страны (Китая). Они только создают внешнюю видимость, стараясь выглядеть мужественно и скрывая свою женственность. Напротив, изобилие любовных стихов в нашей державе показывает тот путь, которым выражаются истинные человеческие отношения»[2].
Индийская литература изобилует любовной лирикой. Однако индийцы в целом ищут конечный и абсолютный смысл за пределами любовных страстей, полагая необходимым их подавлять. Таким образом, принятие любви как таковой можно считать уникальной чертой японцев, отличающей их от других высоко цивилизованных народов Азии.
Эта особенность оказала огромное влияние на способ восприятия японцами иных культур.
Этические теории конфуцианства изначально предполагали благонравный аскетизм, который, несомненно, унаследовали и японские конфуцианцы. Среди них, однако, были те, кто пытался принять природу человека такой, как она есть. «Повесть о Гэндзи» (源氏物語, «Гэндзи-моногатари») и «Повесть из Исэ» (伊勢物語, «Исэ-моногатари») были любимыми книгами таких ученых как Огю Сорай (荻生徂徠, 1666-1728) и Хори Кэйдзан (堀景山, 1688-1757). Сорай признавал художественную ценность этих произведений, не затмеваемую безнравственными темами, которые в них обсуждаются[3]. Он также утверждал, что поскольку поэзия выражает естественные чувства, то надуманное морализаторство, столь почитаемое китайскими книжниками, не допустимо[4]. В этом отношении его позиция совпадает с тем, чему учили сторонники школы «национальной науки» (国学, кокугаку)[5].
Принимая ту точку зрения, что «Книга преданий» (書経, «Шу-цзин») связана с «великими учениями и законами древних мудрых правителей», Сорай замечает: «“Ши-цзин” — совсем другое дело. Она написана на языке песен, как и позднейшая поэзия. Конфуций ее составил именно такой. И ученые исследуют ее как таковую. Именно поэтому Конфуций говорил: “Если ты не читал “Книгу песен”, тебе нечего сказать”. Впоследствии “Ши-цзин” изучали не с меньшим рвением, нежели “Шу-цзин”, считая первую воплощением принципа наказуемости зла и вознаграждения за добродетели. Вот почему легко зайти в тупик при толковании сладострастных песен Чэнь и Вэй. Нравственные поучения о справедливости настолько редки в “Ши-цзин”, что попросту не заметны. Если точка зрения поздних конфуцианцев верна, то для чего Мудрецу (Конфуцию) понадобилось столь сложным способом излагать мысль о наказании зла и вознаграждении добродетели, вместо того чтобы написать отдельную книгу наставлений? Такова точка зрения тех, кто не понимает сущности поэзии. Предисловие к “Ши-цзин” было написано как попытка постижения истинного смысла стихов… Позже ученые, утратив дух истинного конфуцианства, написали большое и малое предисловия, которые производят куда более жалкое впечатление. Слова песен из храмов вышли на улицы и даже разошлись по странам разных правителей. Есть ли где-нибудь в мире место, где не существует различий между богатым и нищим, мужчиной и женщиной, мудрым и глупым, красивым и уродливым? Посредством стихов можно постигать перемены в мире, обычаи людей, их чувства, изменения вещей. Язык поэзии, будучи близок чувствам, изящен и благороден, его выражения утонченны. Поэзия наделяет богатым содержанием обыденные и незначительные вещи, и для поэтического вдохновения не надо ничего более. Однако в ней лежит ключ к тому, чтобы мудрец понял глупого, мужчина — женщину, правитель — народ, и чтобы век процветания понял век упадка» [6].
Дадзай Сюндай (太宰春台, 1687-1747) называл естественные человеческие чувства подлинными и определял их как «влечение и неприязнь, страдания и удовольствия, тревоги и радости и т.д.» Он утверждал: «Нет ни одного человеческого существа, которое было бы лишено этих чувств. Люди могут быть великими или ничтожными, богатыми или бедными — но в этом отношении никакой разницы между ними нет. Любовь к родителям, к жене и к детям одна и та же среди бедных и богатых. Поскольку эти чувства происходят из врожденной верности, никогда не опозоренные изменой, они называются подлинными чувствами…»[7].
Его точка зрения полностью натуралистична. В другом месте он провозглашает: «Нет никакого лицемерия там, где естественные желания бьют через край, где внешнее и внутреннее так прозрачны, что становятся одним и тем же. Естественные стремления суть врожденная природа людей. Поступки, совершенные без обдумывания, без изучения, без осмысления, исходят из естественных желаний. Это называется честностью. В этом смысл золотой середины»[8].
В реальности, тем не менее, существуют определенные правила, которым должен следовать каждый. Но в душе каждый волен думать так, как ему нравится: «В соответствии с Путем совершенномудрых, человек называется благородным, если он не действует вопреки благопристойности, но соблюдает в отношении своего тела правила приличия; при этом не важно, смотрит ли он на женщину, восхищается ли ею про себя и получает ли удовольствие от ее красоты, или же нет. Именно это называют разумом, подчиненным правилам приличия»[9].
Очевидно, что здесь перед нами уже конфуцианство, преобразованное в Японии. Отвергнута точка зрения древних китайских конфуцианцев, которые отказывались понимать любовные стихотворения «Ши-цзин» как именно таковые и, напротив, пытались толковать их как политические или нравственные поучения. Поэтому Дадзай Сюндай дерзко утверждал: «Я предпочел бы быть скорее хорошим акробатом, чем моралистом»[10].
По поводу правильных отношений между супругами китайское конфуцианство учило, что «существует определенное неравенство между мужем и женой», основанное на иерархическом порядке в семье. Однако такие конфуцианцы как Накаэ То:дзю (中江藤樹, 1608-1648) делали акцент скорее на гармонии между мужем и женой. «Мужу следует быть справедливым, а жене — послушной, и тогда оба будут в такой совершенной гармонии, которая и составляет смысл пути неравенства»[11].
Хирата Ацутанэ (平田篤胤, 1760-1843) также отбрасывал китайский стиль мышления в целом; он понимал учение об умеренности, изложенное в «Чжун юн» (中庸, как натуралистическое и именно таким принимал его. «Каждый от природы, без всяких поучений со стороны других, отлично понимает, что богов, государя и родителей следует почитать, а жену и детей — любить. Учения о Пути человечности, какими бы сложными они ни казались, по сути, исходят именно из этого. В “Чжун юн” сказано: “То, что предопределено Небом, суть естественные побуждения. Следование этим естественным побуждениям называется Путем. А практика Пути называется учением”. Смысл заключается в том, что в человеке есть врожденное стремление к благожелательности, справедливости, приличию и разумности… Это и называется естественными побуждениями… Не портить и не искажать их — и есть подлинный путь человечности. Каждому следует так упражнять и упорядочивать свой естественный путь так, чтобы ничего злого в него не пришло. В качестве примера возьмем наших соотечественников: они от природы храбры, справедливы, честны, и именно это мы называем “Ямато-гокоро” (дух Японии), или “Микуни-дамасии” (душа нашей страны). Поскольку Истинный Путь в сущности так прост, нужно в самом деле прекратить действовать подобно мудрецу и полностью отказаться от так называемого мышления или пути просветления и от всего, что нарочито и связано с буддизмом. Давайте лучше не искажать и не забывать дух Японии, душу нашей страны, но упражнять и упорядочивать их так, чтобы преобразовывать их в честный, справедливый, чистый и добрый дух Японии»[12].
Подобная натуралистическая тенденция определяет и способ восприятия буддизма.
Онко: (Дзиун-сондзя, 飲光慈雲尊者, 1718-1804), буддист Нового времени, которому принадлежит заслуга распространения буддизма среди простого народа, проповедовал в «Облике десяти добрых заповедей» (十善戒相, «Дзю:дзэнкай-со:»), что нравственность есть следование своим естественным побуждениям. Онко:, принимая естественные человеческие стремления, тем не менее, подчеркивал способность человека владеть своими низменными желаниями и чувствами[13]. Впрочем, натурализм такого рода так и не стал популярным среди большей части японцев, не приобрел влияния как руководящий принцип. Натурализм в другом смысле, как удовлетворение естественных стремлений и чувств, стал господствующим направлением в японском буддизме.